 Христианизация была для немецких феодалов лишь благовидным предлогом для хищений в славянских землях за Лабой. Когда Бернард Клервосский стал проповедывать в 1147 г. крестовым поход в Палестину, саксонские князья отказались последовать его призыву, ссылаясь на то, что они у себя дома ведут войну против язычников. Тогда возникла (неизвестно кем высказанная) мысль облечь в форму крестового похода и борьбу с язычниками-славянами. Бернард Клервосский, который носился с фантастическим планом обращения всех народов в христианство и которому было совершенно неизвестно положение дел за Лабой, с жаром ухватился за эту идею и стал её проповедывать со всей силой своего исключительного красноречия. На Франкфуртском сейме 19 марта 1147 г. он обнародовал особое воззвание, в котором приглашал христиан «вооружиться» против язычников-славян, чтобы «или совершенно искоренить их или обратить в христианство». Участникам этого своеобразного крестового похода Бернард обещал такое же «прощение грехов, что и тем, которые направлялись в Иерусалим» [1] .
Папа Евгений III в особой булле, обнародованной 11 апреля, подтверждал обращение Бернарда Клервосского, причём в полном согласии с ним предписывал действовать решительно, запрещая «принимать от язычников... деньги и выкупы и дозволять за это коснеть в их неверии» [2]. Монахи Цистерцианского ордена, к которому принадлежали Клервосский аббат и сам папа, быстро распространили идею крестового похода против язычников не только в Германии, но и в других, соседних странах. Немецкая агрессия облекалась, таким образом, в форму священного предприятия, которое привлекло прежде всего массу хищников из Саксонии. Большую роль в организация похода играли Генрих Лев и Альбрехт Медведь, стремившиеся окончательно поработить силами своеобразных крестоносцев славян за Лабою. В походе принимали также деятельное участие епископы, и прежде всего епископы славянских областей, вынужденные после славянских восстаний конца X и начала XI вв. покинуть свой епархии. Эти епископы, возглавляемые епископом гавельбергским, который назначался папским легатом при крестоносцах [3], мечтали вернуть потерянные десятины и иные доходы и земли, когда-то пожалованные им Оттоном I. К походу примкнули также датчане, терпевшие от славянских набегов, и даже французские (бургундские), чешские и польские феодалы.
Крестоносцы решили двинуться на полабскнх славян двумя армиями: одна должна была идти с Нижней Лабы против ободритов, другая — из Магдебурга против лютичей. Во главе первой армии стояли Генрих Лев, Конрад, герцог бургундский, архиепископ бремснский Адальберт, епископ бременский Дитмар и др.[4] С этой армией должны были соединиться датчане, предводимые обоими своими королями — Свеном и Канутом, которые решили прекратить внутренние усобицы для совместных действий против общих врагов — ободритов [5]. Во главе второй армии из светских князей стояли пфальцграфы Фридрих Саксонский, Герман Рейнский, маркграфы Альбрехт Медведь и Конрад Мейсенский, а из духовных князей, помимо папского легата, епископа гавельбергского,— архиепископ Фридрих магдебургский, епископы гальберштадтский, мерзебургский, бранденбургский и мюнстерский, а также Вибальд, аббат корвейский [6]. Последний имел виды на о. Руяну, основывая свои притязания на старинной нелепой версии о том, что почитаемый на острове Святовид — это обожествлённый славянами св. Вит, покровитель Корвейского монастыря, которому когда-то немецкие короли будто бы пожаловали остров [7] . Только непоколебимая уверенность немцев в успехе могла побудить аббата двинуться за Лабу для того, чтобы не допустить нарушения прав своего монастыря при предполагаемом дележе славянской территории.
О численности двинувшихся против славян армий крестоносцев мы имеем такие данные: в северной армии насчитывалось будто бы 40 тыс. человек, в южной — 60 тыс., в датской — 100 тыс.[8] . Конечно, эти цифры очень преувеличены, но во всяком случае они показывают, что за Лабу двинулись огромные, невиданные до того времени немецкодатские полчища, которые должны были раз навсегда покончить с независимостью славян и их язычеством. Славяне, однако, не пали духом перед лицом такой страшной опасности и вовсе не собирались покоряться немцам. Главным героем обороны от врагов выступил отважный Никлот, князь ободритов. Гельмольд определённо не любит Никлота и не всегда справедлив в своих суждениях о нём, но всё же то, что он сообщает о действиях этого князя, ярко рисует его таланты как полководца. «Услышавши, что в скором времени должно собраться войско для разорения его,— читаем у Гельмольда,— Никлот созвал весь народ свой и начал строить укрепление Добин, дабы было убежищем народу в случае надобности»[9]. Местоположение знаменитого Добина в точности неизвестно[10]. Надо думать, что он быд воздвигнут на холме, в болотистой Местности, у Зверинского озера, и, подобно всем крупным славянским крепостям того времени, был неприступен в летнее время. Никлот, конечно, не «построил» (вновь, а лишь привёл в порядок и улучшил бывшие уже укрепления Добина, рассчитывая отсидеться в нём до зимнего времени. Вместе с тем Никлот искал союзников в предстоящей борьбе и обратился к графу голштинскому Адольфу с напоминанием о заключённом с ним соглашении. Хотя Адольф и не сочувствовал крестовому походу, но он, конечно, отказался помогать Никлоту против своего герцога, Генриха Льва, и единственными союзниками князя оказались руяне. Опираясь на союз с воинственными мореходами, Никлот выработал, как показывают дальнейшие события, замечательный план обороны. Целым рядом комбинированных мероприятий на суше и на море он задумал уморить крестоносцев голодом и тем сорвать все их захватнические планы. Первой целью Никлот был разгром предполагаемой ближайшей операционной базы крестоносцев в Вагрии. Внезапным налётом с моря Никлот захватил 29 июня Любек и уничтожил стоявшие в его гавани корабли, причём «народ, упившийся большим возлиянием, не смог двинуться со своих постелен и судов, пока враги не окружили их и, подложив огонь, не погубили суда, груженые товарами. И были убиты в этот день до 300 и более мужей» [11]. Уничтожив таким образом суда а любекские гавани и предавши пламени город, Никлот послал два отряда всадников, которые прошли всю землю вагров, истребивши и захвативши в плен осевших здесь немецких колонистов. Лишь колонистов из голштинцев, осевших к западу от верхнего течения Травны, славяне почему-то не тронули. Может быть, Никлот хотел посеять раздор между немцами, внушив подозрение к голштинцам в том, что они действовали заодно со славянами. Если это так, то Никлот блестяще достиг своей цели, так как на голштинцев действительно пало подозрение в измене. По словам Гельмольда [12], «была в то время у всех речь на устах, что этот злой беспорядок (т. е. истребление колонистов) учинили некоторые из гользатов, по ненависти к пришельцам, которых граф собрал из разных стран для заселения земли. Поэтому одни только гользаты и оказались нетронутыми при общем разорении»
Итак, первым результатом объявленного на Франкфуртском сейме крестового похода против славян были разгром этими последними цветущего немецкого торгового города на Балтийском море и почти полное уничтожение колонистов, с большим трудом собранных для поселения в завоёванной Вагрии из разных областей Германии и Нидерландов. Славяне, повидимому, не понесли потерь при своем смелом набеге и, вернувшись на суда, «отплыли, обременённые пленными людьми и разным имуществом, которые они захватили в земле вагров» [13].
Неожиданная диверсия Никлота, естественно, пызвала большой переполох среди немцев, и крестоносная армия поспешила вторгнуться в землю славян, «дабы обуздать их жестокость» [14]. Никлот очистил и разорил территорию своего княжества, по которой должны были проходить крестоносцы, и засел с большим запасом провианта и большими силами в Добине. Немецкие полчища, двинувшиеся против ободрптов с Нижней Лабы, повидимому, уже в июле были под Добином. Сюда же поспешили и датчане, флотилия которых пристала к славянскому побережью, повидимому, в Висмарском заливе, неподалёку от Зверинского озера, у которого был расположен Добин. Первыми приплыли готы с их королём Канутом и шлезвигцы с королём Свеном. Потом подошли подчинённые тому же Свену зеландцы и шоненцы[15]. Большая часть датского войска, высадившись на берег, пошла' на соединение с саксами под Добин, другая часть осталась на судах для их охраны[16]. Никлоту, засевшему в Добине, оставалось выполнить вторую часть своего искусно задуманного, плана обороны, именно перерезать морские коммуникации крестоносцев и нанести удар по датскому флоту, который, повидимому, доставлял продовольствие осаждающим, так как покинутая жителями область ободритов и опустошённая Вагрия не могли кормить крестоносную армию.
К тому же сухими путями сообщения вообще трудно было пользоваться изза болотистого характера местности [17].
Никлот блестяще разрешил поставленную задачу при помощи руянских мореходов. У Гельмольда мы читаем: «Однажды осаждённые, видя что войско данов действует нерешительно,— ибо они лишь у себя дома вояки, на чужбине же не отличаются мужеством,— сделали неожиданно вылазку, многих из них перебили и положили удобрять землю. Помощь им подать было нельзя, так как между (войсками) лежало озеро»[18].
Саксом Грамматик сообщает, что руяне решили оказать помощь осаждённым в Добине ободритам нападением на датский флот и не замедлили привести в исполнение своё намерение. При этом Саксон Грамматик довольно подробно описывает морское сражение руян с датчанами, о котором Гельмольд совершенно умалчивает[19]. Надо полагать, что действия Никлота с суши и руян с моря происходили одновременно и были согласованы: Нилот должен был отвлечь внимание датского войска от кораблей и тем помочь руянам одержать победу. Цель эта была достигнута, и руяне имели на море не меньший успех, чем ободриты на суше. Они напали на подчинённых Свену шоненцев и разбили их флот,' которому подчинённые Кануту ютландцы не захотели оказать никакой помощи[20]. К тому же руянам помогло то обстоятельство, что начальник флотилии Свена — епископ рёскильдский Аскер — в самом начале сражения покинул свои военный корабль и укрылся на Торговом судне. По словам Саксона Грамматика, «зрелищем постыдного бегства он привёл в смятение тех, кого должен был бы своим примером возбудить к мужеству в битве» [21]. Хотя шоненцы и связали свои суда канатами (чтобы не дать никому возможности последовать благоразумному примеру епископа), но всё же они потерпели полное поражение, причём одни погибли от меча, другие утонули в море [22]. Весь шоненский флот достался победителям, и руяне тем самым удвоили свои силы[23] . Однако у них нехватало людей для обслуживания захваченного флота, и они пошли на хитрость, чтобы ввести в заблуждение напуганных неприятелей, именно: поставили на отбитых судах палатки, в которых якобы находились готовые к бою люди. Вместе с тем, скрывая сравнительную малочисленность своего флота, они по ночам отводили часть судов в мope, а по утрам приводили их вновь, чтобы создать впечатление прибытия подкрепления[24]. Всеми этими действиями руяне, очевидно, хотели совсем запугать датчан и принудить их к сдаче. Однако Саксон Грамматик сообщает, что «лукавство их оказалось напрасным» [25] .
Несмотря на то что значительная часть датского флота уцелела, всё же на море господствовали руяне. Снабжение стоявшей под Добином армии вследствие этого должно было прекратиться, и ей грозил неминуемый голод. Это охладило воинственный пыл крестоносцев, и они стали подумывать об отступлении. Даны, горевшие желанием отомстить Никлоту за поражение, узнав о нападении руян, переменили своё намерение и поспешили к судам [26]. Повидимому, они уже не вернулись под Добин и не замедлили отправиться восвояси; что же касается оставшихся под крепостью саксов, то они заговорили о нецелесообразности похода, о том, что бессмысленно опустошать землю, которая платила дань немцам. «Разве земля, которую мы опустошаем,— так будто бы говорили саксы,— не наши земля? И народ, с которым мы воюем, разве не наш народ? Зачем же нам быть врагами самим себе и расточителями следуемых нам даней? Не проистекают ли от этого убытки для государей наших»[27] .
Как видим, немцы поняли всю бессмысленность своего предприятия .лишь после того, как славяне дали им жестокий урок, в результате которого оказалось, что вместо ожидаемой лёгкой добычи крестоносным хищникам грозили в славянской земле одни только лишения. Гельмольд сообщает, что саксы «начали медлительно вести войну и облегчать осаду скрытыми перемириями. Ибо каждый раз, как в схватке славяне оказывались побеждёнными, войско воздерживалось преследовать беглецов и не стремилось овладеть крепостью»[28].
Всё это означает, что в то время, когда Никлот не прекращал производить вылазки из осаждённой крепости, в крестоносном войске стали наблюдаться усталость и даже разложение: оно просто не хотело воевать и жаждало вернуться на родину. При таких условиях князьям ничего не оставалось делать, как заключить с Никлотом мир, условия которого давали бы хоть видимость удовлетворения их притязаний: в противном случае пришлось бы со стыдом возвращаться домой и иметь неприятные объяснения с папой. Гельмольд говорит, что «когда нашим наскучило, согласились на то, чтобы славяне приняли христианскую веру и отпустили бывших у них в плену данов. И вот многие из них крестились притворно, а из пленников отпустили всех старых и неспособных к труду, прочих же, коих возраст делал более пригодными к рабской службе, удержали»[29] . «Так,— с иронией заключает Гельмольд,— большой этот поход разрешился малою пользою. Ибо тотчас же потом (славяне) стали действовать хуже прежнего: ни крещения не признавали, ни воздерживались от ограбление данов» [30]. На Западе неудача похода против ободритов вызвала слухи о том, что немцы, будучи подкуплены славянским золотом, предали датчан, «многие тысячи» которых погибли от славянского меча вследствие этой измены [31].
Главная (южная) армия крестоносцев собралась, как было условлено, в Магдебурге. В августе она двинулась к Гавельбергу и здесь имела остановку[32], причём папский легат, епископ гавельбергский, впервые попал тогда в свою епархию. В Гавельберге, невидимому, совещались о дальнейших планах действий. Эти планы шли очень далеко. Как показали последующие события, немецкие хищники имели в виду не столько поко--рение лютичей соседних с Гавельбергом областей, сколько захват Поморья, в состав которого входила тогда и старая территория лютичей за Пеной. Основное направление всему походу, очевидно, давал Альбрехт Медведь, который хотел расширить силами крестоносцев пределы своей северной марки за Пену и за Одру. Здесь было уже распространено Отгоном Бамбергским христианство, но надо думать, что князья скрывали этот факт от массы крестоносцев, возбуждая их алчность перспективой богатой добычи у язычников, по отношению к которым всё считалось дозволенным. Духовные князья соревновались в своих воинственных планах со светскими, причём возглавлявший этих прелатов архиепископ магдебургский мечтал подчинить своей власти независимое поморское епископство и завладеть его обширными доходами в богатом Поморье.
Выше было указано, что аббат корвейский Вибальд имел виды на остров Рупну. Таким образом, двинувшиеся за Лабу немецкие полчища хотели поработить не только полабское, но и поморское славянство, независимо от того, какую веру оно исповедывало. Участие поляков в крестовом походе было вызвано стремлением защитить польские интересы в Поморье, поскольку это последнее долгое время принадлежало Польше и. открывало для неё выход к морю. Где присоединилось польское войско к основной армии, неизвестно. Невидимому, это произошло где-нибудь около Одры, может быть, даже под Щетином ...
Армия пошла к Поморью той самой дорогой, какой, 20 лет назад ехал Оттон Бамбергский. Пройдя с большими трудностями дремучий лес, отделявший область гаволян от области морочен[33], крестоносцы вышли к озеру Морице и оказались на языческой территории, не признававшей ни власти немцев, ни христианства. Жители разбегались, спасая что могли, а крестоносцы опустошали и жгли славянские селения[34]. Был сожжён при этом славянский город Малхон вместе со стоявшим перед его воротами языческим святилищем[35] . Обозначая свой путь грабежами, поджогами и убийствами, армия направилась к Дымину — городу лютичей на Пене,— но, не доходя до этого города, разделилась: часть армии направилась к Щетину. Под Дымином крестоносцы неожиданно встретили-такое же сопротивление славян, как и под Добином. Мы в точности не знаем, что здесь произошло, но по некоторым намёкам можем судить, что на Пене крестоносцев постигла такая же неудача, что и у ободритов под Добином. Гельмольд недаром смешивает события под обеими славянскими твердынями в одно целое повествование о неудаче крестового похода[36]. Есть и другие известия о несогласиях и неудаче крестоносцев под Дымином[37]. Самым ярким показателем этой неудачи является поведение корвейского аббата, быстро распростившегося со своими мечтами о завоевании Руяны и уже 8 сентября вернувшегося из похода. Выражая свою радость по поводу избавления от опасностей в славянской земле, аббат говорит, что поход хотя и оказался безрезультатным, по зато был выполнен «с послушанием»[38].
Полная неудача постигла и ту армию, которая направилась для действия против Щетина, главного города Поморья. Когда крестоносцы обложили этот город, осаждённые выставили на городских валах кресты, в знак того, что они христиане, и тогда среди армии произошло замешательство. Всем стало очевидно, что затеянное предприятие стояло в вопиющем противоречии с идеями, провозглашёнными Бернардом Клервосским и папой, и рядовые крестоносцы поняли, что они одурачены князьями, которые их руками не у язычников, а у христиан хотят захватить новые земли и новые доходы[39]. Тем временем из осаждённого Щетина явилось в лагерь крестоносцев посольство, во главе которого стоял сам епископ поморский. По известию чешского летописца Викентия Пражского, оставившего наиболее подробные сведения о действиях .крсстоносцев под Щетиной, участники посольства спрашивали князей, зачем они пришли к ним с оружием в руках, причём говорили, что если речь идёт «об утверждении веры христианской, то это нужно делать не оружием, а епископской проповедью»[40] . Но так как, сообщает дальше чешский летописец, «саксы пришли с таким войском больше для захвата земли, чем для утверждения веры христианской», бывшие в войске епископы поспешили заключить мир с князем Поморья Ратибором и снять осаду города [41]. Конечно, не речи посольства оказали влияние на решение вождей похода, которые заранее знали, против кого они идут: их принудило к отступлению настроение армии, в которой смятение всё увеличивалось и даже начались прямые беспорядки. Согласно одному известию, рыцари, делившие между собою ещё не захваченную добычу, натолкнулись на решительное противодействие крестоносцев из простонародья, которые не пожелали продолжать военных действий против щетинцев и, не слушая своих вождей, в беспорядке покинули лагерь[42] . При отступлении войско понесло большие потери»[43] .
Таким образом, широко задуманный крестовый поход против славян повсюду с позором провалился, и у современников па этот счёт не оставалось никаких сомнений: все они почти единодушно отмечают полный неуспех похода немцев за Лабу [44] . При этом одни из них объясняют неудачу похода раздорами князей[45], другие — незнанием неприятельской местности[46], третьи — тем, что крестоносцы ратовали не за «божие дело»[47], руководствуясь чисто хищническими побуждениями. В действительности поход сорвался благодаря героическому сопротивлению славян, и самые раздоры князей и разложение и армии начались лишь после того, как немцы неожиданно натолкнулись на сильные славянские крепости, защитники которых дали решительный отпор немецким хищникам. Ведь даже и под Щетином дело решили пе кресты, расставленные на городских валах, а грозный вид щетинскнх укреплений, защищаемых отважным славянским гарнизоном.
По мнению одного из немецких писателей-националистов, В. Гизебрехта, поход 1147 г. всё же не окончился безрезультатно. Хотя, говорит он, немцы и не совершили славных деяний за Лабой и не сумели всю славянскую землю привести к христианству, но всё же «своею военною мощью они навели немалый страх на славян», в дальнейшем оказавший своё действие на их поведение [48]. Но как мог навести страх поход, кончившийся полной неудачей и показавший бессилие немцев подавить славянскую независимость? Не вернее ли думать, что этот поход решительно ослабил влияние немцев за Лабой, посеял здесь не страх к немецким захватчикам, а ещё большее отвращение и ненависть к ним и в то же время укрепил уверенность славян в своих силах? Гизебрехт ссылается на то, что поморским князь Ратибор, будто бы напуганный крестовым походом, вынужден был в 1148 г. явиться в Гавельберг на свидание с саксонскими князьями и дать здесь обещание блюсти и распространять христианскую веру. По приезд Ратибора в Гавельберг осенью 1148 г., последовавший по вызову саксонских князей, можно толковать как раз в обратном смысле: именно не Ратибор был напуган немцами, а немцы были напуганы настроением славян после крестового похода, и это заставило их принять меры к тому, чтобы обезопасить себя от враждебных действий поморского князя [49]]. Твёрдые начала распространению христианства в Поморье были положены уже Отгоном Бамбергским, и Ратибор, сам получивший крещение от этого епископа, продолжал независимо от результатов крестового похода распространять в своём княжестве новую веру [50]. Поморье никогда позднее не возвращалось к язычеству (по крайней мере формально), и здесь вместе с христианством и христианским духовенством всё более и более утверждалось немецкое влияние.
Альбрехт Медведь, потерпевший неудачу в своих хищнических устремлениях к Пеней Поморью, особенно стал прилагать усилия к тому, чтобы прочно и окончательно утвердиться в долине Гавелы. Гавельберг — столица брижан — был уже в его руках; оставалось захватить столицу гааолян— Бранибор. Когда в 1150 г. умер приверженец немцев князь Прибыслав, Альбрехт Медведь, числившийся наследником умершего, захватил, с помощью его жены, Бранибор и всё Браниборское княжество. Немцы, однако, лишь воровским образом смогли ввести в столицу княжества свой гарнизон, причём жена Прибыслава целых три дня скрывала смерть мужа, чтобы дать немцам возможность это сделать[51].
Захват крепости, надо думать, был неожиданным для славян, и, будучи поставлены перед совершившимся фактом, они не смогли оказать сопротивления немецким разбойникам. Альбрехт Медведь немедленно принял меры для упрочения своего положения в городе: он изгнал из него наиболее влиятельных и непримиримых славян и оставил только своих испытанных сторонников [52] . Всё же немцы упрочились в Браниборе не сразу, ввиду ненависти к ним населения. В 1155 г. целый немецкий отряд во главе с приближённым маркграфа — графом Конрадом Плоцковским — попал в засаду и был уничтожен славянами [53]. В том же 1155 г. скрывавшийся в Польше родственник умершего Прибыслава — Ячко — внезапно явился к Бранибору и без сопротивления занял город. Без сомнения, он нашёл поддержку у славянского населения княжества, и даже гарнизон Браиибора, состоявший частью из славян, не стал защищать город. Таким образом, старая славянская крепость на Гавеле снова ушла из немецких рук, а с нею вместе и всё Браниборское княжество, над которым эта крепость господствовала. Альбрехт Медведь никак не мог примириться с этой потерей, грозившей свести на нет его захваты за Лабой, и употребил все усилия к тому, чтобы сновл подчинять Бранибор своей власти. Был организован большой поход на этот город, в котором приняли участие ряд саксонских князей и архиепископ магдебургский Вихман. Большое немецкое войско, разделившись на три отряда, окружило город и после долгой осады принудило его защитников к сдаче [54]. Это было в 1157 г., и с тех пор Бранибор уже не уходил из рук немцев. С падением этой крепости активная роль брижан и гаполян в борьбе с немецкой агрессией кончилась, но их восточные и северовосточные соседи, защищённые дремучими лесами и труднопроходимыми болотами, ещё не скоро подчинились власти немцев.
Как и в завоёванной ранее Вагрии, христианство в долине Гавелы распространялось не путём крещения местных язычников-славян, которые решительно не хотели знать немецкой веры[55], а путём переселения сюда колонистов из Германии и Нидерландов. В этом деле Альбрехту Медведю усиленно помогали епископы, так как, по словам Гельмольда, с приходом колонистов «множились церкви и возрастало владение десятинами» [56]. Таким образом, погоня за церковными десятинами была важнейшим стимулом, заставлявшим духовных князей содействовать заселению славянского края выходцами из Нидерландов и Германии. Утверждение влияния немцев на Гавеле приводило к тому, что епископы стали возвращаться в свои давно покинутые епархии: сначала вернулся (уже в конце 40-х годов) епископ гавельбергский, а затем (в начале 60-х годов) и епископ браннборский[57].
У ободритов, которые после крестового похода сделались, по словам Гельмольда, «хуже прежнего», усилилась власть князя Никлота, продолжавшего, впрочем, признавать верховную власть герцога. Граф голштинский Адольф поспешил восстановить мирные отношения с Никлотом, но прежней близости между ними не было, и Адольф всё время опасался враждебных выступлений своих соседей[58]. Разорённая Ннклотом Вагрия терпела голод и нуждалась в экстренной помощи. Граф посильно помогал голодным и старался выкупить захваченных славянами пленных[59]. Неудачно вмешавшись в усобицы датчан, Адольф навлёк нашествие на Вагрию короля Свена, и она снова подверглась опустошению[60].
При таких обстоятельствах о распространении среди славян христианства думать не приходилось, и даже в Старграде процветало язычество. Здесь под руководством жреца Мике и происходившего из рода Крутого князя Рохе — «идолопоклонника и великого морского разбойника»— открыто поклонялись богу Прове и совсем не хотели знать христианства [61]. Да и повсеместно в славянской земле, по словам Гельмольда, «приносили жертвы демонам, а не богу» и вместе с тем «производили пиратские набеги на землю данов» [62]. Датчане больше всех испытывали на себе последствия неудачного крестового похода, и на них повседневно обрушивалась «славянская ярость» [63].
Новый гамбургско-бременский архиепископ Гартвиг (с 1148 г.), совсем не имевший епископов-суффраганов, решил восстановить в земле ободритов остававшиеся почти сто лет вакантными епископства — старградское, мекленбургское и ратиборское (рацебургское) и поставил на первую кафедру Вицелина, а на вторую — Эммергарда. пославши их «в землю лишений и голода, где было седалище сатаны и всякого нечистого духа»[64]. На рацебургскую кафедру епископ пока поставлен не был, повидимому, за неимением подходящего кандидата.
О деятельности Эммергарда в Мекленфурге ничего не известно, да и едва ли он был там. Что же касается Вицелина, то из-за соперничества Гартвига с Генрихом Львом он не имел поддержки ни от того, ни от другого, не получал даже церковной десятины, захваченной графом Адольфом, и ничего не мог сделать в своей епархии[65] . В Старграде его проповедь не имела никакого успеха, и он поспешил покинуть этот негостеприимный город, распорядившись построить здесь деревянную церковь[66] .
Получивши после долгих хлопот от графа Адольфа деревню Босово с принадлежавшей к ней Дульчаницей и добившись права получить половину десятины со своей немногочисленной паствы, Вицелин приступил к постройке епископского дома в Босове, а тем временем в большой нужде «проживал под буковым деревом», т. е. под открытым небом[67]. В 1154 г. архиепископ магдебургский поставил, по соглашению с Генрихом Львом, епископа в Рацебурге, и ввиду того, что этот епископ не был ставленником Гартвига, его наделяли землями (в размере 300 мансов) и дали ему церковные десятины[68]. Тогда и Вицелин добился обещания такого же дара [69], но в конце того же 1154 г. умер. Преемник его Герольд хотя и был посвящён по представлению Генриха Льва непосредственно папой, но ему приходилось терпеть ещё большие лишения, нежели Вицелину: последний пользовался поддержкой двух монастырей — в Фальдере (Неймюнстере) и в Кучалине[70] , — новый же епископ должен был довольствоваться доходами со своих скудных земель в Босове, которые в большинстве лежали необработанными[71].
В начале 1156 г. Герольд посетил Старград, чтобы торжественно встретить здесь праздник богоявления, и сопровождавший своего епископа Гельмольд оставил картинное описание этого путешествия[72]. Город оказался почти пустым, и в нём была лишь небольшая церковь, построенная Вицелином. «Там,— рассказывает Гельмольд,— в жестокий холод, между снежными сугробами, справляли мы богослужение. Слушателей из славян — ни одного, за исключением Прибыслава и ещё нескольких лиц»[73] . Это очевидно, были официальные представители славян Вагрии, на обязанности которых лежала встреча епископа. Но и они не были христианами. После богослужения Прибыслав, живший в стороне от Старграда, пригласил епископа с его спутниками к себе и обильно угощал их; в связи с этим Гельмольд отдаст должное прославленному славянскому гостеприимству [74]. Пробывши у Прибыслава две ночи и один день, путники, которым, видно, понравилось славянское угощение, отправились ещё к одному знатному славянину — Тессемару. По дороге они видели священную рощу бога земли той — Прове — и воровским образом, «не без страха подвергнуться нападению жителей», разрушили изгородь вокруг священных деревьев, которую сложили в костер и подожгли, чтобы сжечь эти деревья [75]. У Тессемара гости были встречены с большим почётом, но «не сладки были нам,— говорит Гельмольд,— славянские кушанья, так как мы видели оковы и разные орудия пыток, каким подвергали христиан, вывезенных из Дании. Видели мы там священников господних, измученных долгим пленением, и им епископ не мог помочь ни силой, ни увещеваниями»[76] .
Приведённый рассказ Гельмольда как нельзя лучше иллюстрирует полный провал христианской миссии даже у приморских вагров, которым, собственно, немцы оставили лишь тень самостоятельности. Епископ находит в старинном центре своей епархии лишь одну жалкую церковь и в торжественный христианский праздник отправляет богослужение в убогой обстановке, при отсутствии молящихся. Проезжая по славянской земле, он не смеет открыто выступить против языческих святынь и лишь украдкой ломает священную изгородь и пытается поджечь несколько священных деревьев, опасаясь возмездия за свою выходку. Принимая угощение от знатного язычника, он не может ни угрозами, ни просьбами добиться от него освобождения из плена или хотя бы улучшения участи даже христианских священников.
В ближайший воскресный день, продолжает своё повествование Гельмольд, епископ собрал народ в Любеке и стал увещевать его, чтобы, «покинувши идолов, почитали единого бога» и, принявши крещение, «отказались ог злых деяний», именно грабежей и кровавых расправ с христианами[77]. Проповедь осталась безрезультатной, так как славяне указывали на грабительские поборы со стороны герцога и голштинского графа, мешавшие им даже и думать о христианстве[78]. Вскоре после того сам герцог имел свидание со славянскими князьями и по просьбе епископа выступил в несвойственной ему роли проповедника христианства. По сообщению Гельмольда, на увещание графа отвечал Ннклот, который сказал: «Пусть бог, который на небе, будет твоим богом, а ты будь нашим богом, и с нас этого довольно. Ты почитай его, а мы будем почитать тебя»[79] . Этими словами, которые у Гельмольда звучат как выражение раболепия, Никлот в действительности хотел сказать, что для славян довольно и одного государя (герцога) и что не надо им ещё другого, небесного: двое будут им слишком дорого стоить.
В выступлении Никлота была, таким образом, скрытая ирония, намёк на хищничество герцога, но последний не понял этой иронии и сделал ободритскому князю замечание за богохульство. Впрочем, Генрих Лев серьёзно не думал об обращении славян: по словам Гельмольда, он никогда не помышлял о христианстве, а «только о деньгах» [80] .
В роли миссионера немецкий хищник выступал только для формы, в действительности же у него не было никакого желания помогать епископу; ведь помогать — это значило поступаться своими доходами, а герцог, вернувшийся незадолго перед тем из Италии и затративший большие суммы на итальянский поход, думал только о том, как бы покрыть эти затраты, и потому «весь был предан стяжанию»[81]. Епископ целый год вынужден был толкался при дворе герцога, пока не выпросил у него пожалования в Вагрии 300 мансов, которые были обещаны ещё Вицелину. Однако граф Адольф, которому предписано было отвести эти мансы, обманул епископа и отвёл ему втрое меньше, притом данные земли были неудобны для обработки. Новое распоряжение герцога мало помогло делу, и Гельмольд, писавший свою «Славянскую хронику» около 1170 г., говорит, что следуемые епископу земли не получены полностью «даже до сего дня» [82]. Герольд стал жить в Зигиберге, куда перенёс монастырь из Кучалины, а в Старград послал для проповеди христианства одного из своих священников — Брунона. Гельмольд сообщает, что этот последний имел при себе «проповеди, написанные по-славянски», которые он и произносил с успехом перед народом [83] . Сомнительно, однако, чтобы эти ироповеди, произносимые человеком, не знавшим славянского языка, имели действительный успех. По всей вероятности, славянская речь в устах чуждого ей человека звучала довольно странно и могла вызвать со стороны славян только насмешку. Во всяком случае, никаких результатов Брунон своими проповедями среди славян Старграда не добился. Не мог добиться он ощутительных результатов н другими, более решительными своими действиями: сожжением священных языческих рощ и насильственным искоренением языческих обрядов [84]. Ввиду безнадёжности дела обращения в христианство местных язычников-славян, решено было привлечь в Старград христиан со стороны. Так возникла здесь саксонская колония и при ней церковь[85]. И в других местностях славянской Вагрии постепенное внедрение христианства происходило, по Гельмольду, не путём обращения местных славян, а путём привлечения сюда новых поселенцев из Саксонии [86] . Все приведённые факты говорят о том, насколько крестовый поход 1147 г., проводившийся во имя обращения славян в христианство, в действительности навредил этому делу. В княжестве Никлота после похода не могло быть и речи о христианстве, и выше уже было сказано, что назначенный в Мекленбург епископ едва ли даже осмелился показаться в своей епархии. Гельмольд, интересуясь главным образом Вагрией, очень мало говорит о деятельности Никлота после его мирного договора с крестоносцами в 1147 году. Из одного случайного известия Гельмольда мы узнаём, что Никлот подвергся заключению в Люнебурге и что лишь вооружённое выступление его сыновей избавило ободритского князя от этого плена[87]]. Когда и как Никлот попал в плен к немцам Люнебурга, мы совершенно не знаем. Вернее думать, что это было после похода 1147 г., так как до похода выступление сыновей Никлота едва ли запугало бы немцев и заставило бы их пойти на уступки. 'Может быть, немцы в окружении Генриха Льва просто решили разделаться с самым опасным для них человеком за Лабой и схватили его в одну из его поездок в Саксонию под предлогом того, что он не выполнял условий мирного договора. И лишь когда этот поступок вызвал вторжение славян, немцы не решились пойти на новую войну с ними и отпустили кннзя.
Из сообщений Гельмольда далее видно, что Никлот подчинил своей власти не только ободритов, но и соседние племена лютичей —хижан и черезпенян[88]. Опять-таки, когда и как это произошло, неизвестно. Нет сомнения, что уже крестовый поход должен был вызвать сплочение приморских лютичей с ободритами, тем более что эти лютичи уже раньше входили в государства Готшалька, Крутого и Генриха. Возможно, что вскоре после похода это сплочение было оформлено подчинением всех полабских славян от границ Вагрии до Одры главному пождю в борьбе с немецкой агрессией — Никлоту, которому, таким образом, удалось восстановить старое государство ободритов в его прежних границах (за вычетом Вагрии и Полабии, захваченных немцами). Но, как и раньше, это объединение, вызванное временными обстоятельствами, было нетвёрдым, п через некоторое время хижане с черезпенянами отказались подчиняться Никлоту н платить установленные дани ему и немцам[89] . Тогда Никлот решился на такие меры, которых меньше всего от него можно было ожидать: не будучи в состоянии привести лютичей к подчинению собственными силами, он обратился за помощью к немцам. Явившись и Люнебург к жене Генриха Льва, правившей в его отсутствие Саксонией с помощью графа голштинского Адольфа, Никлот принёс здесь жалобу на лютичей, которых выставил мятежниками против немцев, и просил помощи, чтобы привести их к покорное™. О том, что произошло в дальнейшем, очень выразительно рассказано Гельмольдом. Мы читаем у него следующее: «И назначено было графу Адольфу с гользатами и стурмарами помочь Никлоту обуздать упорство мятежников, и отправился граф, имея с собою более двух тысяч избранных воинов. Никлот тоже собрал войско из ободритов, «пошли оба в землю хижан и черезпенян и, напавши на (эту) вражескую землю, опустошили всё огнём и мечом. Прославленное святилище с идолами и всякими знаками суеверия разорили. Местные жители, видя, что нет у них сил сопротивляться, выкупили себя огромными деньгами, а неуплаченные дани внесли с излишком. Тогда упоённый победою Никлот много благодарил графа и при возвращении проводил его до края границ своих, проявляя самое тщательное попечение о его войске. С того дня укрепилась дружба графа с Нпклотом и они чаще стали иметь совещания в Любеке для общей пользы»[90].
Таким образом, мы видим, что Никлот, в сущности, вступил на тот же самый путь, по которому шёл в своё время Генрих, путь принуждения славян к покорности с помощью немцев. Он не сумел договориться с родственными славянскими племенами, чтобы своими силами разрешить внутренние славянские споры, и не нашёл ничего лучшего, как призвать против непокорных лютичей немцев, В данном случае Ннклот выступает не как призванный вождь славян, защитник их интересов, а как ставленник немцев, собиратель дани в их пользу. Неплатёж этих даней лютичами он выставляет прежде всего как бунт против немцев, который н подавляет с их помощью, не щадя славянской земли н разоряя славянские святыни. Очень показательно сообщение Гельмольда о том, что после похода на лютичей Никлот теснее сблизился с немцами: очевидно, его политика пошла теперь именно в сторону укрепления союза с графом Адольфом, в котором он видел самую надёжную гарантию целости своего государства. Это была роковая политическая ошибка, которая в значительной мере свела на нет результаты успешной обороны от немцев и означала полное крушение попытки объединения северных полабских племён в самостоятельное славянское государство. Хижане и черезпеняне, не имевшие твердых естественных границ с ободритами и не только этнографически, но и географически составлявшие одно целое с ними, на протяжении столетия упорно противятся включению их в ободритский союз, всеми силами отстаивая свою независимость. Очевидно, все время отсутствуют предпосылки для их тесного слияния с ободритами, и здесь дело не в одном только старом родовом и племенном сепаратизме, общем для всех полабских славян, а еще в каких-то особенностях их общественной жизни. Обладая значительным морским флотом, хижане и черезпеняне, без сомнения, занимались не только разбоями у берегов Дании, но и торговлей с соседними народами, обслуживая, между прочим, вместе с руянами сношения южных прибалтийских стран с более северными. Повидимому, они торговали, между прочим, и с Русью; по крайней мере мы имеем основание предполагать, что русские купцы бывали в соседнем Щетине[91]. Достоверно известно, что еще в ХI в. они посещали Волынь [92] . Связанная с грабежами торговля приморских лютичей была источником накопления у них значительных средств, о которых дают некоторое представление известия Гельмольда об огромных денежных суммах, не однократно выплачиваемых ими в качестве военной контрибуции[93]. Богатство лютицких славян за Пеной утверждало их независимость, и недаром в свое время они оторвались от союза четырех племен, возглавляемого ратарями с их святилищем бога Сваротича в Ретре, причем у них вырос собственный религиозный центр ввиде святилища какого-то бога, местоположение которого в точности неизвестно (может быть, в главном городе хижан — Личине). Освободив себя от опеки ратарей с их жречеством Ретры, хижане и черезпеняне лишь насильственно и временно вовлекались в состав ободритского государства при Готшальке и Генрихе, каждый раз возвращая себе независимость. Только временно они могли подчиниться и Никлоту, принявши на себя все обязательства его государства по отношению к немцам. Однако вскоре они стали тяготиться этими обязательствамп, и так как немцы непосредственно им не грозили, они отказались платить дани герцогу и Никлоту и вышли из состава его государства. Никлоту можно было договориться с лютичами, лишь отказавшись от подчинения немцам и провозгласивши полную самостоятельность славянского государства за Лабой, как это было при Крутом, но он на такой шаг не решился и вступил на путь принудительного подчинения хижан и черезпенян себе и саксонскому герцогу. А так как для подчинения этих сильных лютицких племен собственных сил ободритских князей никогда нехватало, Никлот обратился к содействию немцев, как это делал в свое время Генрих, причем ободритский князь разгромил совместно с немцами религиозный центр хижан и черезпенян как символ их независимости.
Вовлечение немцев во внутренние распри славянских племен привело, конечно, к еще большему отчуждению лютичей от ободритского князя, и хотя он «упивался победою», но эта победа, в сущности, знаменовала собой крушение его деятельности как борца за славянскую свободу и независимость. В действительности Никлот не объединил, а еще более разделил силы полабских славян, и это произошло в то время, когда на них надвигалась новая волна немецкой агрессии. И хотя в борьбе с этой агрессией Никлот еще раз показал свое геройство, защищая славянство, однако он не мог противопоставить сплочённой силе немецких разбойников равную силу объединенных славян и погиб в неравной борьбе, а вместе с ним окончательно погибла и идеи славянской независимости за Лабой.
type:, atr:,, title:Крестовый поход на Славян
Подведем итоги всему, что сказано о крестовом походе 1147 г. и его последствиях для славянства. Крестовый поход потерпел неудачу благодаря героическому сопротивлению славян. Опираясь на это сопротивление, славянские вожди, возглавляемые Никлотом, сумели мастерски организовать оборону славянской земли от вторгшихся в нее немецких хищников. Нашествие немцев еще более усилило вражду к ним за Лабой, ярким выражением чего явилось полное нежелание славян ринимать христианство. Крестовый поход привел к тому, что немецкое влияние и христианство могли утвердиться у полабских славян только при условии переселения сюда немецких колонистов. Политическая раздробленность славян, обусловленная всем своеобразием их общественной жизни, не дала им возможности воспользоваться выгодной ситуацией, сложившейся после крестового похода, и утвердить свою самобытность. В частности тот человек, от которого больше всего можно было бы ожидать руководства в образовании единого фронта славян против немцев, — Никлот оказался не в состоянии это сделать и, вернувшись к старой политике Генриха, искал опоры своей власти в помощи немцев. Восстановленное им большое ободритское государство попрежнему не имело внутренней спайки и держалось на внешнем принуждении. Естественно, что оно не могло выдержать нового столкновения с немецкими полчищами и погибло во время немецкого нашествия 1160 года.
|
